О культуре памяти и ответственности власти говорим с Анжеликой Аношко, директоркой публичного учреждения «Формула человечности», членом правления «Белорусского института публичной истории»
Очередь – маркер проблем
– Я очень хорошо помню эти дни. Мне было 15 лет. Мы с подругой учились в старших классах и в тот день, 26 апреля, гуляли. Было очень солнечно и тепло, кажется, был выходной. Мы чувствовали приближение летних каникул, и настроение было соответствующее.
Через день или два после этих чудесных выходных, когда мы с подругой пришли после уроков домой, позвонила её встревоженная мама. Она сказала, что был взрыв на Чернобыльской станции, и что нам следует оставаться дома, задраить все окна, ничего не проветривать и никуда не выходить из квартиры.
Не знаю, из каких источников ей стало известно о катастрофе. Она работала в проектном институте, и, вероятно, как обычно, кто-то кому-то позвонил, сообщил… Такая информация быстро распространяется людьми.
Вечером моя мама отправила меня в аптеку за йодом. До этого момента я не осознавала опасность происходящего. Как обычно, казалось, что взрослые преувеличивают. Однако в аптеке я увидела огромную очередь, а коробки с флаконами йода были выставлены прямо на прилавок.
Их выдавали, кажется, по две штуки на руки. Только тогда я осознала, что произошло что-то страшное. Я очень хорошо помню это чувство, когда ты понимаешь, что произошло что-то непоправимое, но ещё не понимаешь, что именно. И от этого становится еще страшнее…
– Сколько ещё очередей в своей жизни вы помните настолько же чётко?
– Помню ещё одну, но она тоже связана с Чернобылем. Примерно через неделю мама той самой моей подруги отправила нас в клинику на Семашко, где проводился контроль уровня радиации у людей. Его делали, поднося к щитовидке специальный аппарат.
Проверка шла очень быстро, но очередь была огромна. Она закручивалась в несколько колец, и её хвост выходил за пределы больничного двора. Мы простояли несколько часов. Специалисты, проводившие проверку, у всех спрашивали, какие есть основания волноваться. Мы соврали, что были у родственников в Гомеле.
Во время проверки никаких документов нам не выдавали, только называли цифру – и у всех она была одна и та же: в пределах нормы. Я сильно удивилась и отошла с мыслью о том, что у меня нет никаких оснований этим результатам верить.
Это очередь была, наверное, самой большой, которую я вообще когда-либо видела. Больше очередей в собор Святого Петра в Риме.
Больше на моей памяти никаких проверок не было.
Людей успокаивали, а не спасали
– Думаю, многие получили информацию о взрыве таким же путём, как мы. В Советском Союзе среди хоть немного просвещённых людей считалось хорошим тоном слушать западные СМИ. Так или иначе, информация была широко известна людям, и они пытались спасаться как придумают. Мало кто толком знал, что такое радиация, и как правильно защищаться от неё.
Однако сразу же появилось множество рекомендаций. Например, мама одной моей одноклассницы поила нас вином. По столовой ложке. Это было Каберне. Это вино до сих пор ассоциируется у меня с Чернобылем и имеет некий условно лечебный статус.
Интересно и для меня важно, что я не чувствовала в этой ситуации никакой защиты со стороны Советского государства. Такое впечатление, что никакой защиты не было. Чувствовалось скорее некое состязание. Как будто две стратегии – людей и государства – противостояли друг другу. Меня это очень удивляло.
Мне казалось, ведь это так просто – просто своевременно дать людям нормальные рекомендации специалистов, чтобы мы не травились жидким йодом, а принимали «правильные» препараты и соблюдали правильные меры защиты.
Разумеется, впоследствии рекомендации появились. Но люди к тому времени сами уже добыли нужную информацию.
– Какие-то две параллельные реальности, да?
– Что-то вроде. В один из дней после взрыва (кажется, это был понедельник 28 апреля) мы с одноклассниками шли пешком от школы с улицы Антоновской (это через дорогу от посольства Литвы, тогда там ещё был детский садик) до Дворца спорта. Мы заканчивали 8-й класс, и для нас постоянно организовывали экскурсии на предприятия и уроки профориентации.
Должен был состояться один из таких уроков. Была странная погода, то ли солнце, то ли дождь. Мы шли пешком с учительницей физики, и она нам всю дорогу рассказывала, что от альфа-лучей можно защититься простым тетрадным листком, чем-то ещё (уже не помню), от бета-лучей и от гамма-лучей – только свинцовым скафандром.
– То есть даже в школе две реальности не сошлись в одну? Учительница, вроде, знала об опасности радиации, но…
– Но что-то пошло не так. Возможно, она чувствовала повышенную ответственность и стремилась не допустить паники.
– То есть вы говорите о том, что у имеющих власть порой целью является не спасение людей – а их успокоение?
– Теперь я в этом убеждена: успокоение иногда выходит на первый план.
На самом деле в подобных ситуациях, конечно, непросто принимать решения. Мы все понимаем, что паника может оказаться не менее опасной, чем сама проблема. Здесь, наверно, можно опереться только на доверие власти со стороны людей. Если такое, конечно, есть.
В данном случае сокрытие от людей правды сопровождалось непринятием или недостаточностью мер защиты. Можно сейчас много рассуждать, что эти меры всё равно не были бы действенны. Меры не были приняты вовремя и в достаточной степени, а государство врало своим гражданам.
Продлённая безответственность
- В связи с Чернобыльской историей мне вспоминается ещё один небольшой, но значимый эпизод из моей жизни.
В 1988 году я поступила в университет, и по советской традиции в сентябре вместе со своими однокурсниками была отправлена в колхоз убирать картошку и лён. Скорее всего, этот период остался бы в моей памяти как весёлое время в новом коллективе молодых и интересных ровесников. Если бы не одно но… Колхоз, в котором мы ударно трудились, находился в Краснопольском районе Могилёвской области. Напомню, это происходило спустя всего два года после Чернобыля.
Вся еда, которую мы получали, доставлялась в столовую в закрытых упаковках и была очевидно не местного производства. Было понятно, что её специально для нас откуда-то привозят. Я почему-то запомнила только макароны, сметану в пластиковых баночках, яйца, какие-то полуфабрикаты.
Сама деревня, в которой мы жили в общежитии, была практически пустая. Повсюду бродили бездомные собаки. Единственный скот, который я там видела, – одиноко пасущийся телёнок и малюсенькое стадо коров вдалеке почти на горизонте.
Не могу сказать, что мы не понимали, что происходит. Однако на фоне всеобщего успокоения нам тоже не приходило в голову протестовать. Тем более, что за отказ от «трудового семестра» грозило отчисление из университета.
Спустя восемь лет во время беременности я оказалась на консультации у генетиков и рассказала о своем агроэкотуризме. Даже пытаться не стану повторить то, что я услышала от врачей в адрес властей и администрации университета…
Удивительно, что европейские страны очень быстро мобилизовали и финансы, и своих людей на помощь пострадавшим от катастрофы жителям Беларуси. В Беларусь поставлялись лекарства, медицинская техника…
Дети из Беларуси ездили на оздоровление в Италию, Испанию, Германию… За счёт европейских денег были построены целые деревни для переселенцев из Чернобыльской зоны. До 2020 года помощь всё ещё продолжалась. Получается, что другим странам люди в Беларуси были дороже, чем своему государству…
Сегодня беларусские власти называют эти страны «недружественными», делая вид, что не помнят об оказываемой десятилетиями помощи. Но мы не можем и не должны забыть об этой европейской солидарности перед лицом катастрофы.
– Спустя все эти годы мы оказались в реальности, когда государство предлагает спроецировать все страхи по поводу Чернобыля в точку, где мы обсуждаем радиофобию, то, насколько сильно нужно бояться радиации.
– Да, нам рассказали, как нужно думать про Чернобыль. К счастью, люди всё-таки имеют потребность мыслить по-своему, хотя о ней не всегда говорят. Об этом свидетельствует и критика новой атомной станции в Островце.
– Интересно, что в конечном итоге сильнее – публичный дискурс, то есть официальная память, либо коллективная. То есть телевизор нам всем сказал, что делать… Что дальше происходит?
– Мне кажется, открытый публичный дискурс может способствовать развитию коллективной памяти. Но только в том случае, если он действительно открытый, а не транслирует лишь официальную позицию одной стороны, пытающейся скрывать правду или просто ошибающейся. Открытый дискурс помогает проложить путь к истине.
На самом деле коллективная память сформируется в любом случае. А вот какое место в ней займёт официальная версия событий – большой вопрос.
Я в своей жизни не много думала про Чернобыль, кроме первых лет, когда это было актуально. Спустя лет десять мне вообще стало казаться, что в Беларуси, наверное, вообще всё более-менее благополучно. Ну, не всё, но в целом… Тревожные знаки исчезли, и я уже, не задумываясь, покупала продукты.
У меня не возникало идеи купить прибор и проверять их на уровень заражённости. Но, кстати, как-то такой прибор купил мой коллега. Тогда я подумала: понимаю, что для здоровья это хорошо, но он как-то слишком зациклился, какое-то чудачество...
А недавно я обратила внимание, что в коротком промежутке времени вокруг меня вдруг появилось необычно много людей с онкологическими заболеваниями…
Официальная память пытается подмять коллективную
– Таким образом, память о Чернобыле как будто сохраняется в двух плоскостях, а не в единой. Одна – это коллективная память, очереди и йод, вторая – официальная, включающая успокоение, умеренный драматизм. В чём причина проблемы, на твой взгляд?
– Я думаю, дело в людях во власти и в самой системе власти. Они не могут стереть коллективную память и мелкие детали в памяти каждого человека – но пытаются изменить её через манипуляции и создание официальной версии. Занимаясь этим на протяжении многих лет, они смогли притушить тревоги людей и сделать так, чтобы граждане не предъявили серьёзных требований государству ни в СССР, ни после его развала.
Чернобыль был катастрофой для целого континента. Общая угроза вызвала страх и солидарность в борьбе с ней. Но эта тема не звучит в Беларуси громко. Не приветствуются активные выступления в связи с этой датой. Тема не превратилась в протестную настолько, как события в 2020 году. Я напомню, что речь идёт о катастрофе, когда позиция общества и требования общества к государству должны были быть намного глобальнее и намного жёстче.
Всё это было притушено пропагандой и компромиссами Советского государства: заболтать – вместо диалога, создать иллюзию помощи. Государство пользуется тем, что возмущение спадает, если с людьми хотя бы немного разговаривать, а не открыто игнорировать.
Следует признать, что мы привыкли рассчитывать, что есть кто-то, кто обязан решить наши проблемы. С этой привычкой было комфортно жить. Да многим и сейчас комфортно. Немалое время и я была среди таких людей.
Пострадавшие от ЧАЭС добивались статуса ветеранов
– О катастрофе важно говорить. Больше работая с памятью, мы могли бы обсудить, по каким причинам авария стала возможной. Предполагаю, что информация о существовании проблемы поступала на разных уровнях.
Например, я знаю человека, который работал на Чернобыльской станции до аварии. И знаю с его слов, что он видел проблемы, относился к ним серьёзно и писал докладные записки своему руководству. В итоге – ушёл, потому что предполагал такое развитие событий. Его уже не было среди работников станции на момент взрыва.
Работая с памятью, мы могли бы сделать более заметными некоторые актуальные проблемы. Например, незадолго до отъезда из Беларуси я успела побывать на рабочей группе в Министерстве труда и соцзащиты в связи с разработкой новой концепции закона о ветеранах.
Я представляла там интересы бывших узников нацизма, но повстречала также людей, пострадавших от Чернобыля. Насколько я поняла (детали могу помнить неточно), они добивались включения пострадавших от Чернобыльской аварии (сейчас не помню, каких именно категорий) как отдельной группы в закон о ветеранах.
Мне было удивительно. Ведь отдельным законом о социальной защите граждан, пострадавших от катастрофы на Чернобыльской АЭС, они должны быть защищены гораздо лучше, чем позволит закон о ветеранах…
Отдельный закон в пользу какой-либо группы надёжнее, чем некий общий закон. В процессе разговора стало ясно, что нормы существующего закона просто не выполняются или не полностью выполняются, и люди не получают положенные им льготы и гарантии. А ещё, вероятно, закон элементарно нуждается в изменениях. Ведь прошло почти сорок лет с момента аварии. Потребности людей изменились за это время.
Государство фактически продолжает не выполнять свои обязательства перед людьми, как не выполняло их и раньше.
Госаппарат оказал плохую услугу
– А что меняют разговоры? В том смысле, что Чернобыль не отменить, верно? Как хорошая историческая память меняет политические реалии?
– Настоящая память – это не только набор событий, но и их осмысление, преобразованное в общественную реакцию. Она позволяет разобраться, почему эти события стали возможны, и сформировать модель поведения в будущем.
Именно реакция общества заставляет государство помнить, что оно – всего лишь аппарат по оказанию услуг гражданам.
Своей реакцией мы показываем власти, что нельзя заходить дальше каких-то пределов. Да, протесты не гарантируют защиту от всего плохого в стране, но оно случится с меньшей вероятностью и с меньшими последствиями.
Государство допустило катастрофу, а когда она произошла, – спасало свой имидж, а не людей. Оно замалчивало проблему и в последующие годы, пытаясь свести её значимость к нулю.
Память о Чернобыле поможет преодолеть политический раскол после 2020-го
- Для осмысления этой трагической истории есть ещё один важный повод.
Практически все люди в Беларуси в той или иной форме прошли через Чернобыльскую катастрофу, вне зависимости от политических убеждений или статуса. Решение молчать о трагедии и её последствиях не гарантировало защиту от радиации тем, кто его принимал, или их семьям.
Но осмысление катастрофы могло бы стать способом объединить общество после новых трагедий, которые мы пережили в истекшие пять лет.
Благодаря усилиям Киберпартизан сегодня уже известно, какую страшную цену Беларусь заплатила за ложь и безответственность власти во время пандемии ковида. Возможно, мы всё ещё продолжаем её платить – в последнее время удивляет странная напряжёнка в Беларуси с арендой ритуальных залов и очередями в крематории… Почему это происходит – ответов нет.
Также на протяжении пяти лет целенаправленно уничтожается демографический потенциал Беларуси. Люди, в основном молодые и образованные, вытесняются из страны или уничтожаются в тюрьмах и колониях. Остальные лишены нормального медицинского обслуживания, а уязвимые группы остаются без социальной поддержки общественных организаций, потому что эти организации уничтожаются.
В этом катастрофическом для Беларуси процессе люди от власти забывают об одном. Память – как радиация, от неё не скроешься за статусом чиновника. С годами ее цепная реакция будет развиваться, расщепляя сознание на мучительные мысли по ночам, на чувство вины за упущенные возможности своих детей, на стыд под вопросительными взглядами внуков, на боль и горечь за так бездарно слитое в канализации следственных изоляторов собственное достоинство…
Но в этом расщеплении у людей есть нечто общее. Мы до сих пор проживаем Чернобыльскую катастрофу, и наша коллективная память объединяет нас даже с теми, кто её отрицает. Возможно, именно коллективная память о Чернобыле станет нашей возможностью снова объединить народ – тогда, когда придёт время объединяться опять.