Приказ отправиться в командировку в Чернобыль застал Алексея Захаровича поздним вечером в рабочем кабинете, когда он уже собирался домой после утомительного трудового дня, рассказала корреспондент газеты «Брестский вестник» Марина Лазарчук. …Время как будто остановилось. Полковник мысленно прокладывал предстоящий путь из молдавского Тирасполя на атомную станцию. За армейские годы он немало поколесил и повидал: служил в Гороховецких лагерях, в Рязани, во Львове, Петродворце, в Заполярье, Новосибирске, Беларуси, Бурятии, Германии, Ленинграде, где, к слову, и окончил высшее общевойсковое командное училище. – Вспоминаю, как на перроне, где обычно толпятся люди в ожидании поезда, почти никого не было. Поездка в Чернобыль меня не очень-то тревожила, – вспоминает Алексей Захарович. – Хотя я и понимал, что там очень опасно. Лишь потом, когда я окунулся во всё, что там происходило, когда увидел молодых парней, идущих на смерть, в полной мере реально осознал таившуюся опасность для них, для всего живого. Но чувство страха не посещало меня.
– Почему?
– Не знаю, у меня нет ответа на этот вопрос. С одной стороны, чувство страха как бы предупреждает нас о возможной опасности, и у тебя есть шанс что-то предпринять. А с другой, страх, возобладавший над разумом, способен перерасти в трусость со всеми вытекающими негативными последствиями. Вся 30-километровая зона отселения была поделена на три сектора: украинский, беларусский и российский. В каждой был Особый отдел, где занимались поиском агентуры противника на каналах проникновения к секретам. Кстати, за неполный год атомную станцию посетили около 400 делегаций зарубежных стран. В их числе были и разведчики. Другая наша задача заключалась в предотвращении утечки секретной информации о проводимых работах, а также ограждение личного состава от идеологических центров противника. А к секретам и совершенным секретам относилась буквально вся информация: сколько находилось соединений, транспорта, чем дезактивировали… Кстати, вопросами дезактивации и уровнями радиации в 30-километровой зоне ведали два Отдела 25-й и 26-й бригад химической защиты.
– Приходилось ли видеть нарушения, от которых болело сердце?
– Мы выполняли конкретные функции, проверяли, насколько объективно проведена разведка уровней радиации. Нарушений было немало. Порой направляли слишком много личного состава для дезактивации объектов, и люди, которым там вовсе не надо было находиться, получали дополнительную дозу облучения. В наши обязанности входил контроль за обеспечением орудиями труда, мы смотрели, чем осуществляют дезактивацию, контролировали, насколько тщательно проводится обработка обмундирования и постельных принадлежностей, транспортных средств, на которых перевозят личный состав. И находили, что часто уровни радиации были превышены. Мы следили за уровнем радиации продуктов, которые дают в пищу, и воды, которую пьют. Оказалось, что из нескольких скважин поступала радиоактивная вода. Ей же обрабатывали обмундирование, которое в итоге оставлялось загрязненным изотопами. Контролировали перегрузки, которым подвергали военнослужащих. Имели место подстрекательства не выходить на работу в опасные зоны, не подчиняться командирам и не соглашаться с продлением срока пребывания в Чернобыльской зоне военнообязанных. Кстати, 85 процентов личного состава были «партизаны»: их призвали на трехмесячные сборы. Некоторых обманывали и не сообщали, куда именно направляют. Например, военнослужащим из Таджикистана объявили, что они едут на ликвидацию землетрясения в Молдавии. Создавалась нездоровая обстановка, когда, спустя три месяца после призыва, солдат не отпускали домой. Доходило чуть ли не до бунта. Я отправил документы в Москву, и по этому вопросу состоялось заседание Политбюро ЦК КПСС. Нормативных документов задерживать не было. Приняли решение: издать новое постановление Совета министров СССР о продлении срока пребывания в чернобыльской зоне. Его подписал Николай Рыжков. Были определены допустимые дозы радиации: для солдат 15 рентген, для офицеров – 25. Возник вопрос: разве организм реагирует на радиацию в зависимости от звания? Ни одного случая откомандирования не было. Зато было запрещено записывать реальные дозы облучения. Некоторые за один день получали больше 15 рентген. Например, когда работали на крыше третьего энергоблока, который соприкасается с четвертым. Радиоактивные ТВЭЛы засыпали крышу энергоблока. Уровни радиации от 2 до 10000 рентген. Очищали её в несколько этапов. Время пребывания на крыше – от 5 до 10 минут. Кровля огромная на высоте 20-этажного здания. Как можно управиться за такое короткое время? Надо же привести личный состав, раздать орудия труда, подняться на крышу, вытащить эту радиоактивную грязь, зачерпнуть на лопату, потом бежать в определённое место и сбросить в лоток. Тех, кто принимал участие в работах на кровле, уже нет в живых.
Никто не знал, какие дозы он получает. Я носил два дозиметра – один ежедневный, другой накопительный. Такие выдают на атомных подводных лодках. Но когда я пошёл в лабораторию сдавать свой накопительный дозиметр, он показал «ноль». Те же показания были и у других людей. Получается, нам прислали заведомо неисправные приборы.
- Какие еще впечатления врезались в память?
- Помню ражий лес. С вертолета он выглядел полосой. Его надо было спилить – это несколько тысяч деревьев. Приехали мы туда с генералом, у него уже был японский дозиметр. Подошли к лесу, и «японец» сразу затрещал. А там же люди работали. Их тоже в живых уже нет. Как раз в то время был сухой закон, и даже никакое красное вино, которое дают на подводных лодках и которое хоть сколько-то нейтрализует радиацию, нам не привозили. Помню, что этот пропитанный радиацией лес кто-то пытался сбыть в другую республику. Но с полпути его вернули.
В советское время тем, кто участвовал в ликвидации катастрофы в 30-километровой зоне в 1986-1987 годах, были установлены почти такие же льготы, как участникам Великой Отечественной войны. Это и бесплатное ежегодное санаторное лечение, и бесплатный проезд раз в год по территории СССР, и бесплатные лекарства… Сейчас, к сожалению, все эти льготы уже не действуют. И теперь, судя по нашим удостоверениям, мы стали не участниками ликвидации, а пострадавшими от катастрофы. В настоящее время мы все разобщены. А мне бы хотелось собрать всех чернобыльцев вместе, создав областное и республиканское общественное объединение с целью оказывать помощь друг другу: моральную, материальную, консультативную. И, конечно, вернуть всех нас в статус участников ликвидации.
– Вы написали несколько книг о Чернобыле, пишете стихи, публиковали материалы в газетах и журналах, участвовали в съемках документального фильма «Убить генсека». Произошла ли в вашем сознании переоценка ценностей и как бы Вы охарактеризовали девиз, с которым шли по жизни?
– Сейчас я пишу свою главную книгу. У неё пока два рабочих названия – «Судьбы крутые повороты» и «Иллюзии и разочарования». Вспоминаю и обдумываю свои впечатления с самого детства. Главный знак, с которым иду по жизни: «Пусть словам будет тесно, а мыслям – просторно». Помните, фильм «Семнадцать мгновений весны»? Там есть эпизод, где Мюллер разговаривает со Штирлицем. И Мюллер говорит: «Я никому не верю. И тебе, Штирлиц. Но мне верить можно». О своем характере я бы сказал, что я – «оптимистический пессимист». Оказала влияние и моя профессия. Думаю, что в жизни важно никому не делать плохого, жить по совести и возможностям, не быть равнодушным и завистливым, сострадать и помогать.