По мере того, как угольные карьеры расползались по австралийской долине Хантер, в офисе Гленна Албректа все чаще звонил телефон. Это было в начале 2000-х: профессор экологии, Албрект изучал влияние добычи полезных ископаемых на эмоциональное состояние местных жителей. Много лет долина славилась пасторальными видами: полями люцерны, конюшнями, виноградниками. Добыча угля здесь тоже велась, но внезапно доля этого сектора резко выросла: в долине один за другим стали появляться новые карьеры.
Прослышав об Албректе и его научных интересах, местные жители спешили поделиться с ним своими тревогами. Они описывали сотрясающие землю взрывы, постоянный грохот техники, жутковатый свет включенных по ночам промышленных прожекторов и непобедимую угольную пыль, которая оседала на домах снаружи и проникала внутрь. Они беспокоились о чистоте воздуха, которым дышали, и воды, которую пили. Привычные, с детства любимые ландшафты исчезали, и эти люди были не в силах остановить разрушения.
Кто-то подавал в суд, пытаясь ограничить рост карьеров, но другим были нужны рабочие места, которые создавались на углеразработках. В конце концов, всё решили толстосумы, вершившие угольный бизнес. Ландшафт стал в их руках разменной монетой.
Пока разрастались карьеры, Албрект начал замечать, как у многих жителей долины стали возникать сходные эмоциональные реакции. Они понимали, что источник их тревоги – угольные карьеры, но не могли подобрать слов, чтобы выразить свои чувства.
«Казалось, будто они испытывают тоску по родине, – рассказывает Албрект. – Но никто из них дома не покидал».
Физическое уничтожение долины нарушало внутренний покой, царивший здесь прежде. Зеленые поля превращались в серую пыль, а местные жители испытывали чувство, которое Албрект назвал «соластальгия» (от solace – утешение и nostalgia – ностальгия) и определил как «душевную боль, возникающую, когда пребывание в родных местах перестает приносить умиротворение».
Лет через 10 после описываемых событий я впервые услышал это необычное слово, когда смотрел фильм о засухе. Благодаря Google я обнаружил десятки тысяч упоминаний слова в научных статьях, на конференциях и в ленте новостей. Мне попалась выставка скульптуры в Нью-Джерси, альбом поп-музыки в Австралии, концерт для оркестра в Эстонии – источником вдохновения для всего этого послужило слово, придуманное Албректом!
Концепция соластальгии, видимо, обозначила новый этап в наших отношениях с окружающей средой; она подтвердила существование той странной смеси эмоций, которую ощущали все больше людей, когда дорогие их сердцу места становились неузнаваемыми. Мы все знаем, что люди изменяют планету, но это новое слово показало, как происходящие изменения меняют и нас самих.
«Почему бы нам не иметь в своем распоряжении одно-единственное слово, которое описывало бы человеческое чувство?» – спросил меня Албрект, когда я приехал к нему домой, в долину Хантер. К тому же чувство глубокое, понятное, которое, по словам профессора, «встречается по всему миру, проявляется в различных ситуациях и которое, скорее всего, люди ощущали в течение многих тысяч лет при схожих обстоятельствах».
Во все времена наводнения, лесные пожары, землетрясения и извержения вулканов – а еще развитие цивилизаций и завоевательные походы – постоянно меняли вид мест, которыми дорожили люди, и нарушали привычный уклад общественной жизни. Коренные американцы испытали нечто подобное, когда европейцы пришли в Северную Америку.
«Эта земля принадлежала нашим отцам, – сказал в XIX веке Сатанта, вождь кайова, – но, когда я подхожу к реке [Арканзас. – Ред.], я вижу лагеря солдат на ее берегах. Эти солдаты рубят мой лес. Они убивают моих бизонов. Когда я вижу это, у меня сердце разрывается».
Результатом промышленной революции стало строительство железных дорог, фабрик, быстро растущих мегаполисов и, как результат, более радикальные изменения ландшафта. В XIX веке, когда в штате Нью-Йорк шла расчистка долины Гудзона для нужд сельского хозяйства, художник Томас Коул сокрушался, что его любимые леса уничтожают. «Я не могу не выразить свою скорбь, видя, как быстро гибнут эти удивительные места», – писал он.
В середине XX века моя мать тоже испытала это чувство. Она выросла на острове у побережья южной части штата Нью-Джерси. Там, на нетронутых болотах, мама заинтересовалась биологией. Но в 1950-х началась ускоренная застройка – богатые посетители с материка раскупили землю себе под загородные дома.
«Я сразу поняла, что происходит, – вспоминала мама. – Я была в бешенстве. Ходила по округе и выдергивала межевые знаки».
Так уж задуман природой наш неугомонный вид – мы видоизменяем среду обитания, чтобы удовлетворить свои потребности и желания; но в XXI веке трансформации стали беспрецедентными. Сейчас, когда население планеты приближается к 8 миллиардам, мы продолжаем изводить леса, загрязнять атмосферу углекислым газом, а почву и воду – химикатами и пластиком. Результат – разрушительные периоды аномальной жары, лесные пожары, наводнения, тающие ледники, подъем уровня моря и прочие признаки разрушения экосистемы. Все это влечет за собой дестабилизацию политической, логистической и финансовой ситуации. А еще – создает эмоциональные проблемы, которые, впрочем, легко упустить из виду.
Группа ученых Массачусетского технологического института и Гарвардского университета с 2002-го по 2012 год изучала влияние изменений климата на психическое здоровье почти двух миллионов случайно выбранных жителей США. Было установлено, что воздействие жары и засухи увеличивало риск суицида и количество обращений в психиатрические больницы. Кроме того, жертвы ураганов и наводнений чаще страдали от посттравматического стрессового расстройства и депрессии.
Тем, кто перенес это потрясение – исчезновение родных мест с лица Земли, – тяжело выразить свои эмоции.
«Боль, которую испытываешь, когда лишаешься родных мест, не похожа ни на какую другую душевную боль», – поделилась Шантель Комарделл, когда я приезжал к ней на побережье штата Луизиана.
Мексиканский залив там поднимается с пугающей скоростью и затапливает сушу. Комарделл родилась в семье коренных американцев на Иль-де-Жан-Шарль, уменьшающемся острове, территория которого с 1955 года сократилась на 98 процентов.
«Это совсем не похоже на чувство утраты, которое испытываешь, потеряв, скажем, своего любимого человека, или на какие-то еще переживания, которые легко могут понять другие», – подчеркнула Шантель.
Но в эпоху глобальных изменений климата все больше людей все-таки понимает. Когда община Иль-де-Жан-Шарль распалась, Комарделл и другие руководители местных племен решили обратиться к тем, кто столкнулся с похожими проблемами. «На Аляске одна из общин переживает те же самые трудности», – рассказывает она, имея в виду Ньюток, поселение юпиков. Тамошние жители тоже столкнулись с резким подъемом воды и сокращением территорий. «Мы смогли посидеть и поговорить… Оказалось, мы испытываем совершенно одинаковые эмоции. Именно тогда я ощутила, что не одинока», – говорит Комарделл.
...За последние годы я побывал в разных регионах от Арктики до Анд и видел ландшафты, которые подверглись радикальным изменениям. Я хотел лучше понять не только физическое изменения, происшедшие здесь, но и то, как они отражаются на жизни людей. Немногие из тех, кого я встречал, слышали слово «соластальгия», но очень многие описывали тревожные ощущения, которые оно обозначает. Им приходится преодолевать трудности, связанные с утратой места проживания, и тяжелое эмоциональное напряжение от потери своего места в мире.
Сейчас слово «соластальгия» периодически мелькает на языковой периферии – в основном в англоязычных источниках, – и Албрект надеется, что там оно и останется. «Это слово не должно существовать, но его пришлось создать из-за сложной обстановки, – отмечает ученый. – А теперь оно применимо ко всему миру. Это ужасно… Давайте от него избавимся. Давайте противостоять обстоятельствам и силам, создающим соластальгию».