Докатилась эта волна и до Беларуси, где картину с не меньшим жаром обсуждали, нахваливая то актерские работы Александра Яценко и Ирины Горбачевой, то режиссуру Бориса Хлебникова.
При этом не менее значительную роль в успехе картины сыграла ее драматургия, за которую в большой степени несла ответственность Наталия Мещанинова – не только талантливый сценарист, но и режиссер документальных и игровых фильмов.
Ее вторая полнометражная работа «Сердце мира» – трогательная драма о жизни ветеринара на притравочной станции посреди леса – тоже добилась серьезных фестивальных признаний как на родине, так и за ее пределами.
Зелёный портал встретился с Наталией в последней день «Лістапада» и расспросил о новой картине, сложности работы с животными в кадре, необходимости существования притравочных станций и способах борьбы с художественной и нравственной цензурой.
«Бабульки меня чуть не растерзали»
- На листопадовские показы «Сердца мира» было не попасть: ни по билетам, ни по журналистской аккредитации. Вы довольны тем, как они прошли?
- Да, очень довольна. У вас была очень хорошая публика. И, надо сказать, что очень хорошие вопросы были заданы на обсуждении. Не поверхностные как это часто бывает, а глубокие, профессиональные. На них было интересно отвечать. И разговоры длились довольно долго. Оба раза не мы прекращали дискуссию, а администрации кинотеатров просили нас покинуть здание, чтобы люди смогли попасть на другой показ.
- А о чем спрашивали? Может запомнили интересный вопрос?
- Нет, я бы не назвала какой-то один вопрос. Обычно узнают банальные вещи, которые невозможно комментировать: «Как вам в голову пришла такая идея?», «Про что ваше кино?». В Тель-Авиве, например, спрашивали: «Чему учит ваш фильм?» А вопросы, на которые интересно отвечать: как отбирали актеров, как с ними работали, по каким принципам и т.д. Когда люди пытаются вникнуть чуть глубже в процесс, тогда с ними всегда интересно говорить. Вот, как в Минске.
- Вы не первый раз участвуете в “Лістападзе”. Чувствуете ли вы разницу между российской и беларусской публикой в реакции на ваше кино?
- В этом смысле показателен случай с фильмом «Комбинат «Надежда», с которым мы участвовали в фестивале в 2014 году. По «Комбинату» сразу можно было понять, где публика более свободомыслящая, а где нет. Потому что это более резкий фильм. Более вызывающий, чем «Сердце мира». Это было по-разному, правда. Как приняли у нас на Московском кинофестивале…Чудесно, бабульки меня чуть не растерзали.
- А из-за чего, собственно, терзали?
- Из-за присутствия мата, свободы словообращения. Это всегда вызывало в людях какое-то непринятие. Мы ведь понимаем, что это часть нашей жизни, либо отторжение – включалась ханжеская история, когда возникали вопросы «Зачем вы нам это показываете?» В этом смысле, люди делились гораздо более разительно.
В случае с «Сердцем мира» кажется, что картину примерно одинаково воспринимают практически везде. Круг вопросов примерно одинаковый, где-то болезненнее относятся к теме животных, лис в клетках, других эта тема вообще интересует.
Так или иначе, есть процент людей, которые совсем не почувствовали, не поняли, были раздражены тем, что мы им не подсказали, чему они должны научиться. Но больший процент людей, которые подключились эмоционально, поняли героя и правильно считали смыслы, которые мы закладывали.
- И все-таки, какая публика свободнее: российская или беларусская?
- Мне, наверное, так повезло, что на обоих показах в Минске была очень свободная публика. Ни одного глупого вопроса не прозвучало.
«Я выдыхала – какая прекрасная смена, все по плечу»
- В вашей первой полнометражной картине – «Комбинате «Надежда» – действие происходит среди индустриального пейзажа. В «Сердце мира» – это уже дикая природа, лес. Что было самым сложным в съемках в диких условиях?
- Очень сложно было обращаться с животными и с одним из героев, маленьким мальчиком. Тут даже не про пространство речь – здесь проблем как раз не возникло. И нам очень повезло с погодой, мы смогли снять сцену купания, когда уже была осень. Нам могло вообще не повезти, если бы пошел дождь и т.д.
С животными было сложнее – из-за холодной воды собаки отказывались плавать, стали нервничать во время съемок. Команды кинологов, которые они исполняли активно до съемок, потом из-за стресса перестали категорически выполнять. Некоторые псы передрались, один другого чуть не загрыз.
Степану (актер Степан Девонин муж Натальи Мещаниновой – прим. ред.) нужно было с ними заниматься, чтобы они воспринимали его как своего, потому что это сложные собаки – я сейчас про алабайев (среднеазиатская овчарка – прим. ред.) говорю.
Все это было производственные сложности, с точки зрения непредсказуемости момента – не знаешь, снимешь вовремя сцену или нет, потому что у тебя играет семилетний мальчик, который раньше не снимался, и тут еще собаки, с которыми та же ситуация происходит, которых уговорить еще сложнее. Когда я приходила на площадку, у меня не было сцен с мальчиком и животными, я выдыхала – какая прекрасная смена, все по плечу.
- Вы уже упомянули собак. Как вам работалось с другими четвероногими актерами, приходилось ли с ними выстраивать особую коммуникацию?
- У нас не было диких животных на площадке, мы никого не отлавливали в лесу, чтобы потом снимать. Все животные были одомашненными и прирученными. Лисы, к примеру, у нас были дрессированными. Некоторые особи живут в квартирах вместе с тремя фокстерьерами, как стая, как семья. Они, правда, не коммуницировали с собаками, только с людьми-актерами, но у них есть выработанная привычка общения с людьми. Это не совсем дикие звери.
Были лисы, которые встречались с собаками в норе, - это животные, которые к этому приучены. У нас еще все время ходят северные олени в кадре – это самые дикие из животных, которые у нас снимались. Они были прикормлены в том дворе, в котором проходили съемки, еще до нашего появления. И свободно перемещались от леса к дому.
Они периодически заходили на площадку – мы на них никак не влияли, не пытались ими управлять. Один раз одно животное привязали, чтобы герой их покормил ягелем.
- А вам самой нравится кино о животных?
- Мне не нравится кино о животных. Я не могу смотреть «Белый Бим Черное ухо», «Хатико». Просто жилы тянут. Для меня не существует кино о животных, я не люблю, когда главный герой – это животное. У нас в картине животные – это способ рассказа, возможность показать через них недоласканность главного героя через его особое отношение с живым существом.
Когда тебе в детстве не хватило любви и тактильности – это своеобразная компенсация. Для этого у нас здесь так много собак, лис, оленей. Чтобы показать на контрасте, как герой умело общается с собакой, как он знает, что с ней делать – и как он не знает, что делать с людьми.
Без одного не показать другого. Поэтому у нас кино не о животных, хотя они в полной палитре предоставлены. Только медведей не хватает и змей.
«Собака работает. Лиса работает. Побегали – разошлись»
- Действие фильмы происходит на притравочной станции. Как вы считаете – их существование -необходимо или это все же издевательская для животных практика?
- Наша страна огромна, у нас гигантский лесной массив. Мы не Швеция, ни Германия – это понятно. В России, особенно в регионах, люди действительно в промышленных масштабах занимаются охотой. Это не только ради шуб, но и для контроля популяции диких зверей. Погрузившись в охотничью тему, мы понимаем, что регулярно в деревни приходит дикий зверь. Расплодилось много волков, им стало нечего жрать – они пришли в деревни. К нашей бабушке, нашим детям. Пришли лисы – разносчики бешенства. Пришли медведи и т.д.
И охотники занимаются так же, как и зоозащитники, сохранением животных. А то даже и больше, поскольку ни один зоозащитник с браконьерами не борется, а охотники борются. Например, нет у них в этом году достаточно потомства кабанов – и они не будут в этом году на них охотиться, пока их популяция не возрастет.
Это вопрос баланса, он очень сложный. И люди, которые выступают против притравочных станций – они по сути выступают против охоты. Ведь что такое притравочная станция? Я бы назвала ее правильно испытательно-тренировочная станция. Потому что притравочная станция – это браконьерские дела. Место, где готовят собак к охоте.
Очень большое количество охотников без собаки на охоту не ходят. И необученный пес – это мертвый пес, его надо научить гоняться за зверем. Что происходит на притравочной браконьерской станции? Там действительно существуют такие вещи, как отлов зверей в лесу и растерзание их ради быстрой выгоды. Научили лайку – она растерзала лисенка, медвежонка.
На тренировочных станциях все происходит в рамках нормального отношения к животному миру. Там лисы живут по 10-12 лет, выращены в нескольких поколениях в неволе или куплены в пушных фермах, где животных убивают. Их не дергают из леса, не лишают семей, не нарушают там баланса. Эти животные работают и живут довольно долгую жизнь.
Столкновение с собакой в норе они воспринимают как работу, так же, как и собака. И хозяин таких лис максимально бережно к ним относится, я это знаю лично. Такой человек не позволит собаке ранить животное.
Например, у нас есть очень свирепый кобель. И нор-мастер всегда говорит нам, что не даст контакта – схватку. Он дает для тренировки самую быструю лису, которую собака гоняет по полосе препятствий. И он не дает собаке ухватить лису с помощью заслонок.
Собака работает. Лиса работает. Побегали – разошлись. Зачем мне схватка? Зачем мне лечить животное, если что-то произойдет, разжимать челюсти?
Это нормальные люди. Надо ли их работу запрещать – я думаю нет. Но у нас нет закона, который бы контролировал деятельность браконьерских станций – где выдирают животным клыки, когти, связывают их. По международным правилам так не должно быть.
У наших знакомых охотников есть несколько лис, которые уже давно не работают – потому что они старые, зубы повываливались. Они просто живут, иногда они просто бегают без собак по норе, чтобы разогнать кровь. Но доживают свой век спокойно и сыто, никто их не выставляет на убой. Также как и кабаны, которые живут на огромной лесной территории и совершенно свободно перемещаются. Они также работают с собаками, учат их правильному поведению.
К сожалению, те люди, которые выступают против таких станций, не могут достаточно глубоко разобраться в этом вопросе, погрузиться в эти процессы. Поэтому мы наблюдаем такое явление, как попытка полного запрета.
Мало того, некоторые из них выступают против охоты в принципе, как будто бы цивилизованный мир в этом не нуждается. Хотя я уверена, что вопрос цивилизации не решается путем запретов. Он решается путем внятного и грамотного регулирования деятельности охотников и браконьеров.
- Значит закон о притравочных станциях все-таки нужен?
- Закон нужен, но не запретительный. Понимаете, у нас со всем так. Мат – это проблема, давайте его запретим. Елки-маталки, давайте мы лучше не будем пускать детей в зал, и все. Почему я, как взрослый человек, не могу выбрать для себя смотреть мне «Изображая жертву» с матом или нет. Так же и здесь.
- Я читал, что изначально вы хотели снимать фильм об экологах-террористах, которые сражаются за права животных.
- Даже не за животных, а за экологию в целом.
- Нет сожаления, что с этой темой ничего не получилось?
- Нет. Когда мы об этом думали, то жили в категориях сказки. И я думаю, что кино, которое получилось у нас сейчас, гораздо более правдивое, серьёзное, взрослое, чем то, что мы придумали в начале. Потому что сперва у нас был довольно инфантильный, поверхностный подход.
Так как я не люблю такого отношения, мы пытались найти группу ребят, которые занимаются экологией. Мы даже их нашли. Это, по-моему, была единственная группа в Москве, которая устраивала хоть какие-то акции. Эти акции были беспомощными и ни на что не влияли.
Я видела 7-8 молодых людей, которых беспокоит экологическая ситуация на планете, но они не знают способов их решения. И поэтому они сидят и мучительно придумывают, какое доброе дело им сделать сегодня. Мучительно, клянусь!
– Что будем делать, ребята?
– Давайте сделаем акцию по срыванию рекламных плакатов шуб!
– Давайте!
И вот они ночью пошли. Царапали-царапали эти плакаты, которые были намертво приклеены, пытались их поджигать. Ничего не получилось – пошли домой. Пожалуйста, вся акция. Это же смешно. И не очень интересно. Если про это делать серьезное кино, то у нас в России нет таких групп. Если об этом снимать саркастично, то получится, что я их высмеиваю. Мы в тупике оказались. Так что я не жалею, что у нас ничего не вышло.
- Как относитесь к радикальным способам отстаивания ценностей: экологических, политических, культурных?
- Я против радикальных способов. Может, когда я была моложе, верила, что манифестом или каким-нибудь одним действием можно было спасти, сдвинуть ситуацию с мертвой точки. Сейчас я думаю о каком-то поступательном, постоянном действии разумного человека. Не крик, а внятный диалог с властью, с какой-то еще силой. Это не разовая вещь, я не верю в радикализм.
«Люди, которые так говорят, ничего не поняли»
- В одной из рецензий, посвященных «Сердцу мира», говорится о том, что вынужденная несвобода может быть ценнее навязанной воли. Вы сами согласны с таким моральным компромиссом?
- Это кино не про это. Люди, которые так говорят, ничего не поняли. Вообще ничего. Никакой вынужденной несвободы нет. Есть главный герой, который очень сильно хочет быть своим для своей семьи. И он устроился работать ветеринаром.
Он страшно хочет быть ее частью, что бы его любили. Чтобы он имел право голоса, воли. И он боится, что его прогонят. В какой-то момент он доходит до отчаяния. И в сцене, когда запирает себя в клетке с собаками, - это никакой не символ и не метафора. Ему холодно, он хочет согреться с этими собаками.
А ему кажется, если он пойдет сейчас в дом, его накажут, вызовут полицию, отвергнут, прогонят. Все что угодно, но не тот хэппи-энд, что с ними происходит в итоге. И он прячется в этих собаках, чтобы согреться.
И еще из протеста. Запирается там, типа, буду тут лежать, пока полиция не приедет. Потому что в лесу он замерзнет и сдохнет. А идти ему некуда. И дело тут в несвободе, а в том, что он выбрал как раз это место. Это его выбор.
Он не хочет идти в дом, в котором ему было больно. Он не хочет там быть, видеть тех людей, ему здесь хорошо. И углядеть в этом совершенно другую метафору – надо, конечно, постараться.
В общем, мой ответ всем, кто так думает, – финал вообще не про это.
- «Сердца мира» еще называют очень русской историей. Могла ли бы она случиться в других странах, более экономически развитых?
- Могла бы случиться в любой стране, просто, может быть, с другими входящими. Например, не на протравочной станции, а в другом месте. А что касается героя, его отношения с миром, то это универсальная история. Может быть в азиатских странах как-то иначе смогли бы эту историю понять, но что касается Америки и Европы, то здесь проблем бы не возникло.
- У вас фильм еще показывают на фестивалях, был прокат, и при этом копия уплыла уже в сеть. Вредит ли этот факт коммерческой истории проекта?
- Отчасти вредит. С другой стороны, у нас прокат был всего 150 копий. У нас большая часть страны не имела возможности его посмотреть вообще никак. И что им делать? Сейчас у нас вышел легальный релиз в интернете, картина на платной платформе находится. Есть и пиратские копии, но это неостановимый процесс, с которым ничего не сделаешь. Хотя наши прокатчики занимались этим вопросом, не давали появиться фильму слишком рано. Но это как в случае с «Аритмией» – когда народ повалил в кинотеатры, фильм заработал больше 80 млн чистой прибыли. Никакое пиратство не помешало ему это сделать.
И в нашем случае, когда мы заработали на «Сердце мира» маленькие деньги, потому что это не случай «Аритмии». Это более сложное кино и «сарафан» не такой активный. И оно не заработало, хоть пиратство – хоть не пиратство. Мы были к этому абсолютно готовы, и понимали какой фильм выпускаем.
И попытки сейчас заработать на платной платформе тоже не лишены смысла, потому что часть людей чисто из-за санитарной нормы просто заплатят 100 рублей за хорошее качество. Такие люди появляются, и их становится больше. Прокат в Беларуси, Франции будет, в Украине идет.
Зато люди из деревни посмотрят. Вот родственники Степана живут там, где нет места, где это кино можно посмотреть. И нет денег, чтобы заплатить. А так они могут его увидеть. Сейчас мне продюсеры отрубят голову, но я не сильно против выступаю против этого факта.